У меня в семье ничего подобного не было.

Я всегда считала, что и со мной не случится. Я регулярно проверялась, потому что цивилизованные же люди, должны же заботиться о своем здоровье, но в глубине души верила, что со мною скорее случится инсульт, чем рак.

Когда диагноз еще не совсем подтвердился, я уговаривала себя, что надо отнестись к нему разумно, принять и начать действовать, но какой-то внутренний голос говорил: «Да нет, не может быть, это не твоя болячка».

Да нет, не может быть, это не твоя болячка

Когда позвонил доктор, мы ехали в машине с мужем и детьми. Доктор сказал: «Все подтвердилось, да, это рак». И в этот момент у меня потекли слезы. Если бы я была одна, я может быть и не заплакала. Но семья была рядом, я знала, что меня сразу обнимут и пожалеют. Я поплакала недолго, буквально минуту, потом включила менеджера, представила себе в голове что-то вроде бизнес-плана, первый пункт в котором — сказать близким.

Детям было тогда десять и семнадцать лет. Мы их посадили за стол, я попыталась сказать, что у меня рак, максимально спокойно. Лука, старший, я прямо видела, как он сжался, уже понимал, что это такое. Шура, младшая, она, кажется, не очень поняла, или просто мы с Сашей сразу как-то уверено повели себя, сказали, болячка серьезная, но это значит только, что нам надо собраться и быстро все решить.

Я максимально настроила себя на конструктивное поведение. У меня не было никакой растерянности. Я понимала, что у нас есть возможность лечиться где-то за границей. Поэтому я сразу сообщила всем близким друзьям, они могли помочь с поиском клиники. За сутки у меня была полная информация: где лучше пересдать анализы, где лучше оперируют, куда поехать на лучевую, были контакты врачей…

Один из главных выводов, которыми я делюсь – не надо держать это в себе.

Может быть, не рассказывать сразу всему миру, но поделиться с каким-то доверенным кругом людей, которые могут подсказать, направить и помочь – обязательно. Дело не в том, что они тебя поддержат, дело в том, что они помогут с информацией. И когда есть ясность, когда есть врач, который тебя уже ждет, ты относишься к смертельно опасной болезни просто как бизнес-проекту.

Через три дня мы улетели в Берлин. Был декабрь. Я боялась, что попаду в новогодние праздники и все затянется. И когда берлинский доктор сказал, что надо перво-наперво оперировать, а химия, возможно, даже и не понадобится, я подумала про себя, что хорошо бы расправиться со всем этим до Нового года.

Мне понравился берлинский доктор. Во-первых, он оперировал мою подругу, и она его хвалила. Это важно. Во-вторых, он, этот доктор и его учитель первыми стали делать щадящие операции, оперировали рак груди, сохраняя грудь. В-третьих, я сказала ему, что танцую танго, спросила можно ли мне до операции сгонять на конкурс. И он ответил: «А я тоже танцую танго». А еще у него в кабинете стояли макеты груди, я никогда не думала про коррекцию груди, но тут спросила, можно ли мне заодно сделать молодую красивую грудь. И он ответил: «Конечно, сделаем грудь – какую хотите».

Я сгоняла на конкурс танго, но поучаствовала только вне конкурса, потому что не успела доделать номер. Потом смоталась во Фрайбург, чтобы пройти всю диагностику. Потом вернулась в Берлин, и двадцать четвертого декабря меня прооперировали.

Страшнее всего было ждать, когда доктор выйдет и скажет, есть ли метастазы. Минут пятнадцать я сидела и боялась. Потом выяснилось, что нет, что химию делать не надо.

Операция была фантастическая. Не знаю, что они добавляют в наркоз, но после операции я проснулась в состоянии эйфории, мне хотелось танцевать, я всем сразу написала, что у меня все хорошо, чувство было такое, как будто вокруг меня праздник.

Моя подруга режиссер Вера Кричевская снимает большое кино про меня и про телеканал Дождь. Когда мне только объявили диагноз, я попросила оператора отойти и сказала в камеру: «Вера, вот смотри, какой для твоего фильма драматический поворот». Эти слова услышала продюсер, стоявшая неподалеку. Я видела, как она расплакалась.

Перед тем, как уехать на операцию, я собрала всех сотрудников, все им честно рассказала, обещала, что все будет хорошо, но предупредила, что могу пропасть надолго. Я получила, конечно, волну поддержки, но поддержка была правильная – никто меня не жалел. Мне надо было передать свою уверенность и спокойствие. Это удалось. Ребята меня ждали, приготовили мне кучу сюрпризов, построили мне новый кабинет, пока меня не было, и я поняла, что про рак надо говорить публично.

Вернувшись после шести недель облучения, я у себя в программе Кате Гордеевой все про себя рассказала. В ближайшее время четверо знакомых позвонили мне сказать, что у них онкологический диагноз, и спросить, что делать. Я поняла, как важно, когда есть человек, который скажет: «Выдыхай!» и научит, куда бежать. Как мне помогли в начале лечения, так и я теперь стала человеком, который может помочь.

Шесть недель облучения во Фрайбурге тоже были прекрасны. Само облучение занимало минуту в день. Наверное, впервые в жизни полтора месяца я была одна, Саша и дети приезжали на несколько дней, но остальное время я была сама с собой. Впервые вопросами, кто я и зачем я, я смогла задаться не на бегу.

Последние два года перед диагнозом были у меня очень сложные в смысле работы. Я не понимала, то ли я делаю, нужен ли вообще кому-то телеканал «Дождь». Я все время страдала, у меня все время были какие-то неприятности. Я не получала удовольствия от работы, у меня не было видения будущего. Моя растерянность чувствовалась внутри коллектива, менялись редактора, я была на грани того, чтобы вообще закрыть Дождь. А потом, когда опухоль вырезали, мне вдруг стало легко, я почувствовала, что как будто отрезали что-то лишнее, что-то, что мне мешало. Теперь я знаю, зачем работать, что делать, я ничего не боюсь и мне опять интересно.

Когда я вернулась, начался карантин, я придумала, что надо сделать на Дожде марафон в поддержку врачей. Марафон делать сложно, но мы сделали его за неделю. И когда мы его сделали, у меня возникло ощущение – всё! Болезнь прошла! Я вернулась в очень ресурсное рабочее состояние.

Последнюю вещь хочу сказать. Это важно. За два года до болезни один страховой агент уговорил меня застраховаться. Есть такая страховка от критических болезней – рак, инсульт, инфаркт. Стоит такая страховка четыреста евро на человека. Ты платишь четыреста евро в год и получаешь покрытие в полтора миллиона в случае наступления одной из этих болезней, кроме того страховая компания оплачивает перелет и проживание в Европе. Это европейская страховка, но в России ее тоже продают аккредитованные страховые компании. Когда на третий год я заболела, то про страховку эту я сначала забыла. Саша, к счастью и так мог оплатить мое лечение. Но потом, когда я про страховку вспомнила, компания не без задержек, но все же компенсировала мне затраты. Про существование такой страховки я тоже считаю, что нужно публично говорить.