И сразу захотелось переиграть — своё кино снять. Сейчас понимаю, что это была самозащита. Как актриса, ушла в термины, которые люблю и понимаю. Пост ещё в соцсетях написала, мол, утвердили на главную роль. Запутала всех. Но мне тогда так было нужно. Эта «игра в кино» давала дистанцию для наблюдения и сопереживания.
Если рак с тобой, то сразу страшно и тяжело. Если с персонажем — страшно и интересно. Я же делом занята, всё внимание там: что Она сейчас чувствует, что новое в себе открывает (спойлер — ничего), как Она справляется, чем Ей можно помочь.
Разговоры в очередях и советы «профессиональных пациентов» — не помогают. Подробности чужих операций, протоколов, ИГХ — не помогают. Сообщения «как ты?» и «держись!» — не помогают. Снотворные и успокоительные — без толку.
Зато помогают шутки про рак и разговоры с любимыми. Можно ещё объявлять cancer-free завтрак. Это когда хотя бы 20 минут в день хотя бы один раз в неделю нельзя говорить про рак. Невероятно трудно, но можно.
Помогают рассказы друзей, как дела и что нового у них. Со списком вопросов врачам помогают «Правила ведения боя» Гордеевой, эссе Улицкой «Грудь. Живот», прямые эфиры в инсте Pobedi.Rak. Прекрасно помогают омлет, пюре, апельсиновый мармелад. Упражнения для послеоперационной реабилитации и гулять по лесу — вместо снотворных и успокоительных.
Мне повезло, близкие и друзья сразу приняли мой сценарий и на многие месяцы стали самой крутой, слаженной и весёлой «съёмочной группой» проекта #fuckcancer. Саундтрек к этому воображаемому фильму тоже нашёлся сразу. Меня, вернее мою героиню, всю дорогу сопровождала песня квинов I Want to Break Free. Начинала играть внезапно. То на вечеринке, куда Она забежала на пять минут, отвлечься от УЗИ и прочих скринингов. То в такси, то в поликлинике, то у прохожего на звонке.
Тогда Она решила: неважно, что подумают врачи, буду петь I Want to Break Free в операционной. А когда «пришли», попросили надеть чепчик, снять трусы, лечь и повезли по бесконечным коридорам, лифтам, снова коридорам, Она вдруг голос-то и потеряла. Пела себе под нос. Медсестры косились: наверное, молится.
Привезли, переложили. Думает, сейчас точно спою. Но они чем-то накрывают, что-то в вены вставляют, спрашивают… Ну всё, пора петь. Открывает рот — и ей надевают маску. А через четыре часа уже похлопывают по щекам, будят от наркоза. Обидно, блин.
Ещё в больницу я возьму, вернее, Она возьмёт ночной крем. Не дорогой, не дешевый, нормальный. Ей подходит, и аромат клёвый. Все дни мама и муж рядом. Первая капельница в шесть утра без них, потом вместе. А когда, поздно-поздно, они уезжают, Она сидит на краю кровати, мажет лицо кремом и такое чувство, что никого нет. Совсем. Что Она одна. А потом, что и её тоже — нет.
Дома, в первый же вечер я, вернее Она: открывает крем, мажет и вдруг начинает реветь. Убирает руки от лица, успокаивается на секунду. И снова в слёзы. Потому что крем теперь пахнет вот этим чувством, что никого нет, совсем, что одна, а потом, что и её — нет. Короче, выкинула крем.
Без воображаемых друзей тоже не обошлось. В день, когда я узнаю диагноз, вернее, Она узнает… Так вот, в тот день они с мужем идут в кино. Смотрят «Аббатство Даунтон». Где в конце волшебная Мэгги Смит говорит своей внучке по фильму: «The point is, I'll be fine until I'm not». Но это она тогда, конечно, прямо в тёмный зал говорила. Прямо то, что моей героине нужно было услышать.
Потом уже, когда начнутся панические атаки, поиски врачей, вторых и третьих мнений, дообследования, Она задаст себе вопрос «Я умру?» примерно шесть миллионов раз. И подсознание будет терпеливо отвечать — почему-то голосом Карлсона-Ливанова: «Обязательно, Малыш! Но не в этот раз».
А если серьёзно, то на воображаемом Оскаре с этим воображаемым фильмом, список благодарностей реальным друзьям, семье, врачам, мастерам, коллегам, друзьям друзей я бы зачитывала недели три. Без этих терпеливых, отзывчивых и добрых людей моё «кино» не случилось бы. The End.